Дарья Терешкина

Появилось сообщение об очередном фотоконкурсе "Мисс и миссис НовГУ". Честно сказать, надоело одно и то же. Учитывая к тому же, что женщин в университете, пожалуй, все же больше, чем мужчин, удовлетворили бы их интерес фотоконкурсом "Мистер НовГУ", а не свой!..

Товарищи! Это первое апреля или всегда будут матросы и мичманы?
Побывав этим летом в лагере "Парус", где все дети - матросы и ходят маршем, уже ничему не удивлюсь.
С 1 апреля всех!

Сегодня, в составе коллектива из 7 преподавателей-представителей всех институтов НовГУ, ездила в Старую Руссу в рамках профориентационной работы. Т.е. ездили агитировать выпускников поступать к нам в университет. Собрали старшеклассников всех школ Старой Руссы и за час должны были убедить их в том, что лучшего, чем НовГУ, они и представить себе не могут. До этой поездки представители университета уже выезжали в Дно, Порхов, Демянск, Окуловку... Куча средств, раздаточного материала, спецмашина, все мы, оторванные от работы на целый день, ради часа разговора со школьниками, буквально "агитбригада", "ходящая в народ". И отчетливо понимаешь, что если не это, если не поездишь вот так, по крупицам собирая наших будущих абитуриентов, учить нам завтра будет некого. И если в результате такой страды взрастет урожаем хоть по группе на каждом факультете каждого института, - все потраченные усилия окупятся сторицей. Такие нынче времена... Не приходилось раньше "предлагать себя", а тут приходится и мыслить по-новому, и честно признаваться в этом. Потому что завтра нам тоже жить и работать. Призываю, пока не поздно, подключаться всем.

Сегодня во второй раз за все время своей преподавательской деятельности выгнала с лекции двух студентов. Не попросила уйти, а именно выдворила: оборвав половину фразы, подошла к последней парте, где они сидели, и не продолжила лекцию, пока они не ушли. Потом, правда, сама пятнадцать минут приходила в себя, не сумев сдержать слез – перемена у первого курса продлилась дольше обычного. Обещала объяснить им, в чем дело, объясняю.
Атмосфера на моих занятиях обычно демократическая: я отвечаю на все, самые провокационные, вопросы, я шучу со студентами, особенно если их внимание рассеивается, ругаю, если они того заслуживают – в общем, как многие из моих коллег. И вижу в студентах друзей в общем деле, со скидкой, конечно, на необходимую субординацию. Единственное, что вызывает во мне искреннюю досаду (не гнев даже) – это хамство. Нет, они, эти двое, - обычные ребята, даже симпатичные такие, не дураки, не сквернословят, не оскорбляют окружающих, ходят на занятия и могли бы считаться неплохими студентами. И парни все-таки, что на филфаке само по себе достоинство. Но они стали болтать и хихикать начиная с первого дня, что бы ни говорилось с кафедры. Вот сегодня говорили о первых русских святых – Борисе и Глебе. Я рассказываю об убиении двух братьев-князей, как это изображено в их житии, - они хихикают друг с другом. Я поясняю, чем эта сцена схожа с сокровенной, им пока не понятной, сценой из Евангелия в Гефсиманском саду, когда Христос, оставленный учениками, молился Отцу накануне предательства и распятия – эти двое не то что этой сцены не знают, они Евангелия не читают, хотя им как филологам положено (отнюдь не как христианам, - поймите правильно) – и опять болтают о своих наверняка более важных делах. Они, как по рефлексу, перестают болтать, только когда начинаешь диктовать то, что положено записывать и открывают рты (в буквальном смысле), когда слушают то, что им более-менее интересно (т.е. понятно). Так вот, хамство их в том, что такие способны глумиться над тем, что другим кажется важным. Обучение – это не только усвоение готовых истин или команд, чтобы выдавать в нужный момент нужные действия. Самое главное в обучении (филолога в особенности) – умение слышать сокровенное, а не очевидное. Ведь библейский Хам как раз глумился над сокровенным. И пусть эти двое – будущие журналисты (надеюсь, что они ими не станут), мы (преподаватели) отвечаем за то, чтобы такие вот потом не вещали с экранов с одной и той же интонацией о людских трагедиях или о котировках на биржевых торгах. Таких уже полно. Эти двое – тоже такие, уже сейчас. Если пока они первокурсники, они уже не реагируют ни на просьбы, ни на увещевания, ни на откровения, которыми, поверьте, преподаватель редко с кем делится, то что будет потом?
Вот почему я не сдержалась сегодня. Сидела в деканате и вытирала слезы, потому что чувствовала, что бессильна. Не против них – против того, чего они еще сами в себе не знают. И даже не прислушиваются, чтобы узнать.
А порадовали другие, подошедшие просить за них извинения. Это те, кто тоже и шумят, и смеются. Но кто слушает тогда, когда это особенно важно.

Несмотря на эмоциональный заголовок моего сообщения и на то, что хочется написать его в форме фольклорного плача-причети, то, что я хочу сказать, является простым обобщением практики сегодняшнего дня.
В этом году мы начали работать на 1 курсе по новому учебному плану согласно ФГОС-3. Два года мы ломали головы, как приспособить учебные планы к тому, что предполагается учесть в обучении филологов и журналистов (могу сказать только о них). Еще весной Советом факультета мы собирались чуть ли не еженедельно, и это были почти заседания Чрезвычайного совета. В результате в апреле все учебные планы были утверждены, и страсти на лето поулеглись. Создалось ощущение, что вот-де, перемелется, все привыкнут, будем работать по-новому, приблизимся к Европе в нашем якобы передовом Болонском способе обучения, осовременимся и вообще выйдем из «дремучего застоя» традиционного образования. И вот уже я могу подвести первые итоги действия такого «окна в Европу». Поскольку работаю как раз с первого дня на 1 курсе.
У филологов-бакалавров основополагающие предметы почти не изменились в количестве часов, на них отведенных. У журналистов теперь по моим предметам дело обстоит так.
На чтение курса «Древнерусская литература» (это – напомню – семь веков русской литературы, с X по XVII) раньше отводился целый семестр. Худо-бедно, но студенты слушали и учили особенности этого периода, динамику литературного процесса, чтобы понять, как после протопопа Аввакума появилась совершенно новая литература 18 века, знали жанры летописей, житий, сказаний, патерика, хождений, воинских повестей и т.д. и т.п. – все-таки за семестр можно многое узнать. Еще один целый семестр мы изучали с ними русскую литературу 18 века – и не просто упоминали имена Феофана Прокоповича, Сумарокова, Ломоносова, Радищева, Фонвизина, Карамзина, а читали их, и знали вообще-то, что такое классицизм, сентиментализм, русское барокко в литературе.
Что сейчас. Вместо одного года на все это отводится ОДИН МЕСЯЦ. За это время (встреча у меня с ними – 1 раз в неделю по три часа) я успеваю сказать им, что вот древнерусская литература была такая в принципе, что была литература в 18 веке – уже совсем другая, и в назывном порядке – кто там был и что написано. Плюс практические занятия, которых должно быть две трети от лекционного курса (они входят в этот месяц).
Понятно?
Мои первые итоги.
1. Учебный план журналистов составлен согласно стандарту. В этом к кафедре журналистики нет претензий (сама была в курсе всего этого процесса). В стандарте вроде бы все логично, все дисциплины нужные. Правда, оговаривается (уже давно), что журналист – это не филолог, а, скорее, социолог. Можно было бы согласиться, если бы журналисты не порождали ТЕКСТЫ прежде всего. И не воздействовали на социум этими самыми текстами. Журналисты как не-филологи – беда.
2. Надо отдать должное студентам-журналистам 1 курса, они сами поражены и обескуражены таким положением дел. Они оказались хорошим курсом, с ними работать – одно удовольствие, но то, что они будут ущербными, я уже им это говорю, и они сами это понимают. Уповать на самообразование (при такой нагрузке по учебному плану) бессмысленно.
3. Самыми хорошими журналистами стали те, кто много читали и учились в свое время и кто знает, что такое разночтения (в практическом смысле), подтекст, гипертекст и подобные филологические вещи. То, что делают из журналистов сейчас, отзовется через несколько лет в том, что мы будем видеть, слышать и читать о нас же. Это уже есть, а будет только хуже.
4. Воспитание из такого образовательного процесса уходит как факт.
5. Чрезвычайное и несоразмерное сокращение филологических дисциплин в образовании считаю почти политическим актом. Людей приучают не-думать. Не-чувствовать. Не искать оттенков. Быть дураками, что чаще всего нужно, когда не нужно гражданского общества. Дай Бог, чтобы мои коллеги (я во многих из них уверена) говорили об этом на других дисциплинах. Потому что наши первокурсники не виноваты, что за них пока решают, что им слушать и в каком объеме (дай Бог, чтобы настоящие принципы Болонского соглашения преследовали именно эту цель – самостоятельный выбор студента). Пока же отрадно видеть, например, нескольких студентов философского факультета, которые ходят на наши филологические лекции исключительно по собственному желанию и только ради самообразования.

Оговорюсь: пишу все это не в упрек моим коллегам, прежде всего администрации университета, Учебно-методическим отделам, поскольку сама же эти планы составляла и других учила. Мы – лишь заложники общегосударственного процесса. Но в том и задача наша, чтобы хотя бы понимать, что к чему. И компенсировать, по мере сил. И учить этому студентов.

Хочу поделиться текстом Джи Майка (псевдоним Майка Гелприна, нашего бывшего соотечественника), который мне прислала сегодня наша завкафедрой, Наталья Федоровна Иванова. Специально выкладываю его здесь целиком, потому что по ссылке кому-нибудь лень будет переходить. Лень, может быть, будет и прочитать, особенно тем, кто читать не любит или отвык. Но здесь всего менее 4-х привычных страниц.

Это, в том числе, группе, которая будет у меня завтра на "Гамлете". Чтобы было понятно, зачем мы читаем. И думаем.   

Майк Гелприн  «Свеча горела»
***

Звонок раздался, когда Андрей Петрович потерял уже всякую надежду.

— Здравствуйте, я по объявлению. Вы даёте уроки литературы?
Андрей Петрович вгляделся в экран видеофона. Мужчина под тридцать. Строго одет — костюм, галстук. Улыбается, но глаза серьёзные. У Андрея Петровича ёкнуло сердце, объявление он вывешивал в сеть лишь по привычке. За десять лет было шесть звонков. Трое ошиблись номером, ещё двое оказались работающими по старинке страховыми агентами, а один попутал литературу с лигатурой.
— Д-даю уроки, — запинаясь от волнения, сказал Андрей Петрович. — Н-на дому. Вас интересует литература?
— Интересует, — кивнул собеседник. — Меня зовут Максим. Позвольте узнать, каковы условия.
«Задаром!» — едва не вырвалось у Андрея Петровича.
— Оплата почасовая, — заставил себя выговорить он. — По договорённости. Когда бы вы хотели начать?
— Я, собственно... — собеседник замялся.
— Первое занятие бесплатно, — поспешно добавил Андрей Петрович. — Если вам не понравится, то...
— Давайте завтра, — решительно сказал Максим. — В десять утра вас устроит? К девяти я отвожу детей в школу, а потом свободен до двух.
— Устроит, — обрадовался Андрей Петрович. — Записывайте адрес.
— Говорите, я запомню.

В эту ночь Андрей Петрович не спал, ходил по крошечной комнате, почти келье, не зная, куда девать трясущиеся от переживаний руки. Вот уже двенадцать лет он жил на нищенское пособие. С того самого дня, как его уволили.

— Вы слишком узкий специалист, — сказал тогда, пряча глаза, директор лицея для детей с гуманитарными наклонностями. — Мы ценим вас как опытного преподавателя, но вот ваш предмет, увы. Скажите, вы не хотите переучиться? Стоимость обучения лицей мог бы частично оплатить. Виртуальная этика, основы виртуального права, история робототехники — вы вполне бы могли преподавать это. Даже кинематограф всё ещё достаточно популярен. Ему, конечно, недолго осталось, но на ваш век... Как вы полагаете?

Андрей Петрович отказался, о чём немало потом сожалел. Новую работу найти не удалось, литература осталась в считанных учебных заведениях, последние библиотеки закрывались, филологи один за другим переквалифицировались кто во что горазд. Пару лет он обивал пороги гимназий, лицеев и спецшкол. Потом прекратил. Промаялся полгода на курсах переквалификации. Когда ушла жена, бросил и их.
Сбережения быстро закончились, и Андрею Петровичу пришлось затянуть ремень. Потом продать аэромобиль, старый, но надёжный. Антикварный сервиз, оставшийся от мамы, за ним вещи. А затем... Андрея Петровича мутило каждый раз, когда он вспоминал об этом — затем настала очередь книг. Древних, толстых, бумажных, тоже от мамы. За раритеты коллекционеры давали хорошие деньги, так что граф Толстой кормил целый месяц. Достоевский — две недели. Бунин — полторы.

В результате у Андрея Петровича осталось полсотни книг — самых любимых, перечитанных по десятку раз, тех, с которыми расстаться не мог. Ремарк, Хемингуэй, Маркес, Булгаков, Бродский, Пастернак... Книги стояли на этажерке, занимая четыре полки, Андрей Петрович ежедневно стирал с корешков пыль.

«Если этот парень, Максим, — беспорядочно думал Андрей Петрович, нервно расхаживая от стены к стене, — если он... Тогда, возможно, удастся откупить назад Бальмонта. Или Мураками. Или Амаду».
Пустяки, понял Андрей Петрович внезапно. Неважно, удастся ли откупить. Он может передать, вот оно, вот что единственно важное. Передать! Передать другим то, что знает, то, что у него есть.
Максим позвонил в дверь ровно в десять, минута в минуту.

— Проходите, — засуетился Андрей Петрович. — Присаживайтесь. Вот, собственно... С чего бы вы хотели начать?
Максим помялся, осторожно уселся на край стула.
— С чего вы посчитаете нужным. Понимаете, я профан. Полный. Меня ничему не учили.
— Да-да, естественно, — закивал Андрей Петрович. — Как и всех прочих. В общеобразовательных школах литературу не преподают почти сотню лет. А сейчас уже не преподают и в специальных.
— Нигде? — спросил Максим тихо.
— Боюсь, что уже нигде. Понимаете, в конце двадцатого века начался кризис. Читать стало некогда. Сначала детям, затем дети повзрослели, и читать стало некогда их детям. Ещё более некогда, чем родителям. Появились другие удовольствия — в основном, виртуальные. Игры. Всякие тесты, квесты... — Андрей Петрович махнул рукой. — Ну, и конечно, техника. Технические дисциплины стали вытеснять гуманитарные. Кибернетика, квантовые механика и электродинамика, физика высоких энергий. А литература, история, география отошли на задний план. Особенно литература. Вы следите, Максим?
— Да, продолжайте, пожалуйста.
— В двадцать первом веке перестали печатать книги, бумагу сменила электроника. Но и в электронном варианте спрос на литературу падал — стремительно, в несколько раз в каждом новом поколении по сравнению с предыдущим. Как следствие, уменьшилось количество литераторов, потом их не стало совсем — люди перестали писать. Филологи продержались на сотню лет дольше — за счёт написанного за двадцать предыдущих веков.

Андрей Петрович замолчал, утёр рукой вспотевший вдруг лоб.

— Мне нелегко об этом говорить, — сказал он наконец. — Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете... Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно, Максим!

— Я сам пришёл к такому выводу, Андрей Петрович. И именно поэтому обратился к вам.

— У вас есть дети?
— Да, — Максим замялся. — Двое. Павлик и Анечка, погодки. Андрей Петрович, мне нужны лишь азы. Я найду литературу в сети, буду читать. Мне лишь надо знать что. И на что делать упор. Вы научите меня?
— Да, — сказал Андрей Петрович твёрдо. — Научу.
Он поднялся, скрестил на груди руки, сосредоточился.
— Пастернак, — сказал он торжественно. — Мело, мело по всей земле, во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела...
— Вы придёте завтра, Максим? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил Андрей Петрович.
— Непременно. Только вот... Знаете, я работаю управляющим у состоятельной семейной пары. Веду хозяйство, дела, подбиваю счета. У меня невысокая зарплата. Но я, — Максим обвёл глазами помещение, — могу приносить продукты. Кое-какие вещи, возможно, бытовую технику. В счёт оплаты. Вас устроит?
Андрей Петрович невольно покраснел. Его бы устроило и задаром.
— Конечно, Максим, — сказал он. — Спасибо. Жду вас завтра.
— Литература — это не только о чём написано, — говорил Андрей Петрович, расхаживая по комнате. — Это ещё и как написано. Язык, Максим, тот самый инструмент, которым пользовались великие писатели и поэты. Вот послушайте.
Максим сосредоточенно слушал. Казалось, он старается запомнить, заучить речь преподавателя наизусть.
— Пушкин, — говорил Андрей Петрович и начинал декламировать.
«Таврида», «Анчар», «Евгений Онегин».
Лермонтов «Мцыри».
Баратынский, Есенин, Маяковский, Блок, Бальмонт, Ахматова, Гумилёв, Мандельштам, Высоцкий...
Максим слушал.

— Не устали? — спрашивал Андрей Петрович.
— Нет-нет, что вы. Продолжайте, пожалуйста.

День сменялся новым. Андрей Петрович воспрянул, пробудился к жизни, в которой неожиданно появился смысл. Поэзию сменила проза, на неё времени уходило гораздо больше, но Максим оказался благодарным учеником. Схватывал он на лету. Андрей Петрович не переставал удивляться, как Максим, поначалу глухой к слову, не воспринимающий, не чувствующий вложенную в язык гармонию, с каждым днём постигал её и познавал лучше, глубже, чем в предыдущий.

Бальзак, Гюго, Мопассан, Достоевский, Тургенев, Бунин, Куприн.
Булгаков, Хемингуэй, Бабель, Ремарк, Маркес, Набоков.
Восемнадцатый век, девятнадцатый, двадцатый.
Классика, беллетристика, фантастика, детектив.
Стивенсон, Твен, Конан Дойль, Шекли, Стругацкие, Вайнеры, Жапризо.

Однажды, в среду, Максим не пришёл. Андрей Петрович всё утро промаялся в ожидании, уговаривая себя, что тот мог заболеть. Не мог, шептал внутренний голос, настырный и вздорный. Скрупулёзный педантичный Максим не мог. Он ни разу за полтора года ни на минуту не опоздал. А тут даже не позвонил. К вечеру Андрей Петрович уже не находил себе места, а ночью так и не сомкнул глаз. К десяти утра он окончательно извёлся, и когда стало ясно, что Максим не придёт опять, побрёл к видеофону.

— Номер отключён от обслуживания, — поведал механический голос.
Следующие несколько дней прошли как один скверный сон. Даже любимые книги не спасали от острой тоски и вновь появившегося чувства собственной никчемности, о котором Андрей Петрович полтора года не вспоминал. Обзвонить больницы, морги, навязчиво гудело в виске. И что спросить? Или о ком? Не поступал ли некий Максим, лет под тридцать, извините, фамилию не знаю?

Андрей Петрович выбрался из дома наружу, когда находиться в четырёх стенах стало больше невмоготу.
— А, Петрович! — приветствовал старик Нефёдов, сосед снизу. — Давно не виделись. А чего не выходишь, стыдишься, что ли? Так ты же вроде ни при чём.

— В каком смысле стыжусь? — оторопел Андрей Петрович.
— Ну, что этого, твоего, — Нефёдов провёл ребром ладони по горлу. — Который к тебе ходил. Я всё думал, чего Петрович на старости лет с этой публикой связался.
— Вы о чём? — у Андрея Петровича похолодело внутри. — С какой публикой?
— Известно с какой. Я этих голубчиков сразу вижу. Тридцать лет, считай, с ними отработал.
— С кем с ними-то? — взмолился Андрей Петрович. — О чём вы вообще говорите?
— Ты что ж, в самом деле не знаешь? — всполошился Нефёдов. — Новости посмотри, об этом повсюду трубят.

Андрей Петрович не помнил, как добрался до лифта. Поднялся на четырнадцатый, трясущимися руками нашарил в кармане ключ. С пятой попытки отворил, просеменил к компьютеру, подключился к сети, пролистал ленту новостей. Сердце внезапно зашлось от боли. С фотографии смотрел Максим, строчки курсива под снимком расплывались перед глазами.

«Уличён хозяевами, — с трудом сфокусировав зрение, считывал с экрана Андрей Петрович, — в хищении продуктов питания, предметов одежды и бытовой техники. Домашний робот-гувернёр, серия ДРГ-439К. Дефект управляющей программы. Заявил, что самостоятельно пришёл к выводу о детской бездуховности, с которой решил бороться. Самовольно обучал детей предметам вне школьной программы. От хозяев свою деятельность скрывал. Изъят из обращения... По факту утилизирован.... Общественность обеспокоена проявлением... Выпускающая фирма готова понести... Специально созданный комитет постановил...».
Андрей Петрович поднялся. На негнущихся ногах прошагал на кухню. Открыл буфет, на нижней полке стояла принесённая Максимом в счёт оплаты за обучение початая бутылка коньяка. Андрей Петрович сорвал пробку, заозирался в поисках стакана. Не нашёл и рванул из горла. Закашлялся, выронив бутылку, отшатнулся к стене. Колени подломились, Андрей Петрович тяжело опустился на пол.

Коту под хвост, пришла итоговая мысль. Всё коту под хвост. Всё это время он обучал робота.
Бездушную, дефективную железяку. Вложил в неё всё, что есть. Всё, ради чего только стоит жить. Всё, ради чего он жил.

Андрей Петрович, превозмогая ухватившую за сердце боль, поднялся. Протащился к окну, наглухо завернул фрамугу. Теперь газовая плита. Открыть конфорки и полчаса подождать. И всё.
Звонок в дверь застал его на полпути к плите. Андрей Петрович, стиснув зубы, двинулся открывать. На пороге стояли двое детей. Мальчик лет десяти. И девочка на год-другой младше.

— Вы даёте уроки литературы? — глядя из-под падающей на глаза чёлки, спросила девочка.
— Что? — Андрей Петрович опешил. — Вы кто?
— Я Павлик, — сделал шаг вперёд мальчик. — Это Анечка, моя сестра. Мы от Макса.
— От... От кого?!
— От Макса, — упрямо повторил мальчик. — Он велел передать. Перед тем, как он... как его...
— Мело, мело по всей земле во все пределы! — звонко выкрикнула вдруг девочка.
Андрей Петрович схватился за сердце, судорожно глотая, запихал, затолкал его обратно в грудную клетку.
— Ты шутишь? — тихо, едва слышно выговорил он.
— Свеча горела на столе, свеча горела, — твёрдо произнёс мальчик. — Это он велел передать, Макс. Вы будете нас учить?
Андрей Петрович, цепляясь за дверной косяк, шагнул назад.
— Боже мой, — сказал он. — Входите. Входите, дети.

Товарищи администраторы сайта!
Почему опция "удалить комментарий" недоступна оставляющему этот комментарий? Что за техническая сложность, ограничивающая наше право что-то исправить, додумать, изменить, удалить дубликат или просто решить убрать свою реакцию? Во-первых, это становится фатальностью какой-то, когда для обратного шага уже нет никакого шанса, во-вторых, рождает немало помех.
Верните нам право передумать!

Как-то так получается, что в последнее время мне приходится смотреть много фотографий наших университетских людей. Преподавателей, потому что составляется сборник к 15-летию Гуманитарного института, и мне предоставили фотографии людей, с которыми встречаюсь каждый день (я участвую в составлении сборника), студентов, потому что раскритикованный мною конкурс на портале университета дает в этом году прекрасный материал (это не заслуга П.Федорова, а тех, кто осмелился явить себя миру). Так вот, сколько, оказывается, красивых человеческих лиц в университете! Пожилые лица, умудренные опытом, уставшие, мудрые, молодые, задорные, красивые физической красотой и духовной, строгие, романтичные... всякие. Долго смотрю на каждое лицо и все больше понимаю, что многие уйдут скоро, что многих видел и не ценил когда-то... Поистине лицом к лицу лица не увидать...
Предлагаю устроить все-таки фотоконкурс "Лица НовГУ", а не просто конкурсы красоты или популярности.

Только недавно писала большую благодарность всем сотрудникам университета, помогавшим мне и оргкомитету в проведении большой конференции. Сегодня была шокирована обратным - проявлением невиданной грубости. И было это не где-нибудь, а в ПФУ. Зашла туда по просьбе завкаферой оформить доп.соглашение. Сотрудник управления, задав мне вопрос: "Что Вы хотите?" и увидев, что у меня нужной бумаги нет в руках, не направила меня куда следует (в Отдел кадров, как потом я поняла) а выдала следующее: "Ходите тут без всего, а я должна на вас время свое тратить". Я, вообще умеющая договариваться с людьми, просто была ошарашена (думала, это только байки прошлых лет, что так отвечают собственным сотрудникам, оказывается, - реалия сегодняшнего дня) и, сказав "Можете не тратить совсем", ушла, не сделав дела, в котором, надо сказать, заинтересована вовсе не я, а это самое ПФУ. Пришла я (подчеркиваю) в официальный кабинет, занимающийся именно этими вопросами, в рабочее время (точнее - в 11.50, т.е. не сразу перед и не сразу после обеда) и не просить что-либо!...

В русской литературе все уже описано давным-давно, даже сочинять не надо. В сказке М.Е. Салтыкова-Щедрина мужик сам себе веревку сплел, чтобы от генералов на острове не убежать. Я иду подписывать доп.соглашение на часть ставки (в интересах университета и по производственной необходимости) совершенно сознательно, принимая ситуацию как есть. Но если при этом тебе еще хамят - человек, если он не мужик, снести это не в состоянии.

P.S. Считаю нужным заявить заинтересованным отделам, что соглашение остается не подписанным. Не по моей вине.